Однажды я, накушавшись от пуза,
Дурной и красный, словно из парилки,
По кабакам в беспамятстве кружа,
Очнулся на коленях у француза —
Я из его тарелки ел без вилки
И тем француза резал без ножа.
Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он
Не разделял со мной моих сомнений.
Он был напуган, смят и потрясен,
И пробовал прогнать меня с коленей.
Не тут-то было! Я сидел надежно,
Обняв его за тоненькую шею,
Смяв оба его лацкана в руке,
Шептал ему: «Ах! Как неосторожно!
Тебе б зарыться, спрятаться в траншею,
А ты рискуешь в русском кабаке!»
Он тушевался, а его жена
Прошла легко сквозь все перипетии,-
Еще бы — с ними пил сам Сатана,
Но добрый, ибо родом из России.
Француз страдал от недопониманья,
Взывал ко всем: к жене, к официантам,-
Жизнь для него пошла наоборот.
Цыгане висли, скрипками шаманя,
И вымогали мзду не по талантам,
А я совал рагу французу в рот.
И я вопил: «Отец мой имярек —
Герой, а я тут с падалью якшаюсь!»
И восемьдесят девять человек
Кивали в такт, со мною соглашаясь.
Калигулу ли, Канта ли, Катулла,
Пикассо ли?! — кого еще, не знаю,-
Европа предлагает невпопад.
Меня куда бы пьянка ни метнула —
Я свой Санкт-Петербург не променяю
На вкупе все, хоть он и — Ленинград.
В мне одному немую тишину
Я убежал до ужаса тверезый.
Навеки потеряв свою жену,
В углу сидел француз, роняя слезы.
Я ощутил намеренье благое —
Сварганить крылья из цыганской шали,
Крылатым стать и недоступным стать,-
Мои друзья — пьянющие изгои —
Меня хватали за руки, мешали,-
Никто не знал, что я умел летать.
Через Pegeaut я прыгнул на Faubourg
И приобрел повторное звучанье,-
На ноте до завыл Санкт-Петербург,
А это означало: до свиданья!
Мне б — по моим мечтам — в каменоломню:
Так много сил, что все перетаскаю,-
Таскал в России — грыжа подтвердит.
Да знали б вы, что я совсем не помню,
Кого я бью по пьянке и ласкаю,
И что плевать хотел на interdite.
Да, я рисую, трачу и кучу,
Я даже чуть избыл привычку к лени.
…Я потому французский не учу,
Чтоб мне не сели на колени.
25 июля 1978, в самолете
